Папа так разволновался, что даже не спросил, откуда я знаю про такие уловки. А мама пока просто собирает информацию, внимательно посматривая на меня и что-то себе на ус мотая.
Младший братишка крутится возле отца, усердно пытаясь хоть чем-то помочь семейному делу. Разумеется, всем мешает, наталкивается на папино порыкивание, всхлипом обозначает начало грандиозного рева, тут же о нем забывает, и снова продолжает суетиться. Чувствует, что внимание родителей несколько смещается в сторону от его особы. Эгоист растет!
— Мам, я схожу погуляю.
Мать отрывается от высмаркивания Васькиного носа и выдает по накатанной:
— Уроки сделал?
— Да, сразу же после школы.
— Показывай!
Я поплелся в другую комнату.
Когда возвращался, в голове забрезжила кое-какая идейка.
— Слушай, мам. Показать-то я, конечно, покажу. Только давай сделаем поинтереснее!
— Что ты еще придумал? — за последние сутки мать стала какой-то тревожно-подозрительной.
— Я предлагаю договор. Ты — больше не контролируешь мои домашние задания. Если я получаю в школе меньше четверки — договор расторгнут. Если ты захочешь проверить, а уроки не сделаны после четырех — договор расторгнут. Если ты проверяешь и находишь хоть одну ошибку — договор расторгнут. Если задаешь вопрос по программе, и я не могу ответить, или отвечаю не правильно — договор расторгнут. Идет?
Отец косится в нашу сторону в клубах канифольного дыма и озадаченно хмыкает. Мать хлопает глазами и неуверенно спрашивает:
— А зачем это?
— Ну, как, мам! Я же должен учиться самостоятельности. Должен быть ответственным, серьезным. И тебе голову своими уроками не забивать. Вон, Василий, до сих пор читать не умеет, учи лучше его. И, кстати, таблицу умножения я уже выучил. Сверх программы. Проверь.
— Трижды восемь, — говорит мать рассеянно.
— Двадцать четыре. А шестью семь — сорок два, а семью восемь — пятьдесят шесть. Ну что, мам, договорились?
Когда в прошлой жизни я перешел в четвертый класс, мать сама придумала этот договор, потому что Васька учился отвратительно и занимал львиную долю ее свободного времени. Сейчас я бессовестно занимался плагиатом, предполагая, что матери не может не понравиться то, что она придумает сама позже.
— Ну, давай попробуем, — в ее голосе неуверенность.
— Ну, давай, пробуй, — в тон матери вторю я и сую ей тетради с домашкой, — а я пошел. Найдешь ошибку — нет договора.
— В девять чтоб дома был! — мать пытается хоть последнее слово оставить за собой.
— Что хочет женщина, того хочет Бог!
Не вышло.
Слышу, как очередной раз хмыкает отец…
* * *
Мой старенький дворик.
Три сборно-щитовых двухэтажки послевоенного типа с деревянными лестницами и печным отоплением. Гигантская софора с четвертой стороны. За ней — кривые улочки колоритных домиков, своеобразно сочетавших в себе татарско-украинскую эклектику, с летними кухнями и вездесущим виноградом на палисадниках, арках и беседках.
С другой стороны двора над шиферной крышей правого дома виднеются новенькие хрущовки-пятиэтажки. Относительно молодой микрорайончик, хотя часть окон первого этажа уже оплетена виноградом. И вообще, кругом просто море зелени!
Я очень люблю этот дворик.
Тут есть все для счастливого детства мальчишки семи лет. Справа за домом в двух шагах гаражи-сарайки, которые постоянно вскрываются, ломаются, сносятся и снова достраиваются. Иными словами — живут своей жизнью, как известковый хребет кораллового моллюска, давно превратившись в заманчивый лабиринт. Его зигзагом пересекает бетонная дорожка, прелесть которой в том, что дальний ее конец, выходящий на городскую улицу, гораздо выше ближнего, впадающего в наш двор. На этой чудесной горке я когда-то сломал руку, пытаясь научиться скатываться вниз задом на трехколесном велосипеде.
Справа от софоры за парком виднеется желтая высокая стена летнего кинотеатра. Это кроме того, что каждое воскресенье к нам во двор приезжает передвижной кинотеатр — старый газончик с будкой, в которую загружены скамейки для зрителей и небольшой штопанный экран.
Вы, дети двухтысячных! Искушенные интернетом, мобилами и планшетами! Вы представить не можете, какое это счастье — сидеть всем двором в темноте на занозистых лавках и смотреть «Гуссарскую балладу» на изношенной и потрескавшейся кинопленке. А в летнем кинотеатре я узнал, кто такой Фантомас. Поход туда в то далекое время был для меня как посещение Большого театра для меня нынешнего. По крайне мере, по эмоциональному эффекту.
С заднего торца летнего кинотеатра на пустыре мы дрались с мальчишками из соседнего двора. Вернее, дрались пацаны постарше, а мы, мелкота, швыряли в противника камнями. Доставалось и своим, и чужим.
Что интересно, дрались всегда по субботам. Начинали собираться где-то после шести, переругивались, распаляя боевой дух. Понемногу, легкая пехота в лице малолеток начинала пошвыривать голыши, и когда пара-тройка зарядов попадала в цель, шли уже стенка на стенку. С визгом, азартом, соблюдая своеобразный боевой порядок и не писаные правила — ножи и железо не брать, лежачего не бить, после первой крови в сторону.
И взрослые как-то ровно относились к этому варварству. Замажут зеленкой потрепанных драчунов и в воскресенье на море — зализывать раны в здоровой соленой водичке. Пляж — это "демилитаризованная зона", где бойцы оттуда и отсюда дружно вспоминают «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они»…
Кстати, сегодня — суббота. Активные игрища на свежем воздухе, наверное, уже в разгаре, но меня туда почему то не тянуло. Я стоял на крыльце и впитывал знакомые и давно забытые запахи.
Вечерело.
Заходящее солнце красным маревом заливало верхние этажи пятиэтажек. Двор устало шевелился. Вздыхал, гремел доминошными костяшками, покрикивал из окон на загулявшихся детей, играл в «дочки-матери», сосал пиво, тявкал, мяукал, кудахтал…
— Привет, Булка! — головастый крепыш лет девяти медленно подходил ко мне справа по отмостке дома.
Трюха. Трюханов Вадик из соседнего подъезда. Оболтус с вечно испачканной физиономией и ожогами на руках.
— Смотри, чего есть, — у Трюхи в кулаке зажат зеленоватый цилиндр с внутренними продольными отверстиями.
Блин, придурок! Это же «свистуля» — трубчатый порох, который немцы в войну использовали в боевых зарядах. Его легко найти на тридцать пятой батарее около Казачьей бухты. Значит, Трюха лазил туда. Действительно, придурок.
— Запалим? — Трюха вытащил из кармана кусок фольги и деловито стал обматывать «свистулю».
